ФРАГМЕНТ РОМАНСА

***

для скрипок темно для барабана поздно

даже словам нет места пока не подует ветер

не принесет с залива запах вечного тленья

серого как волна пришедшая умирать в маркизову лужу

терпенье не добродетель греха ведь и нет страшнее

чем молча глядеть на камень наблюдая его превращенье

в песок в мираж разноцветный в подобие сна и мысли

с терпеньем и пониманьем когда и словам нет места

***

Сон обрывается там, где кончается черный – но свет,

там, где качается пусть неживая – но роща,

там начинается что-то, чему и названия нет,

я назвала бы, когда бы умела, хоть проще

от безымянного скрыться, отречься, спастись,

вынуть из жизни, как нить из иглы, как случайную птицу из стаи.

Сон обрывается там, где отдельно живущее имя взметается ввысь,

в небе парит, камнем падает в землю и в ней бог весть чем прорастает.

***

Размывается образ, сдвигается фокус, видно совсем не то,

мысль о зубном враче покрывает тусклым налетом

нестерпимо сиявшее небо любви и счастья, поток

несознанья затвердевает, ведома мертвым пилотом,

завершает безумный полет свой машина-память, но если вдруг повезло

в это мгновенье, то мир не катится к чертям собачьим,

а только в прорезях черной маски сверкают серебряно, хрупко, зло

миможивущие звезды, бессмысленно и незряче.

***

что ж ты, право,

исчезаешь на полуслове,

когда только-только сформировалась мысль,

когда только возникло странное ощущенье,

что еще хоть что-то – знак препинанья,

дребезжащий свет луны за окном, звучанье

никогда не слышанной прежде песни –

и откроется что-то, что позабыто,

что прошло, но, видно, не навсегда?

все почти что сказано, что ж ты, право,

исчезаешь прямо на полуслове,

как шальная мысль, как случайный звук?

впрочем, в общем, если размыслить здраво,

все уже известно, и странно внове

разбирать и складывать эти слоги,

незвучащие ноты, странные знаки,

избегающие пониманья, ускользающие из рук.

***

Так, наверно, могли бы общаться и души в раю,

память тела сменив на ажурную горечь забвенья,

ничего не страшась, обнимаясь на самом краю

непонятно чего – жаль, что длится всего лишь мгновенье,

навсегда исчезает, никогда не вернется опять

то, что мы, то, что нами дрожало, болело, писало

буквы, числа, сердца, и течение времени вспять

повернув, замолкало навек и неназванным исчезало.

***

Не заглянуть за море голубое,

За океан, шумящий, словно чайник,

Катающий по золотому дну

Монеты, цепи, черепа и кости.

За ним, вдали, по берегам зеленым

И солнце, и телушка за полушку,

Да ничего отсюда не видать.

Здесь хороводы водят неживые

Крапивы да осоки, светят страшно

Огни Святого Эльма недалеко,

Бездомных кошек круглые глаза

И звезды немигающие. Если ж

Прищуриться, вглядеться в расстоянье –

Лишь вымысел слезами застит взор.

Но стой и жди, и на закат печальный

Не разберешь, откуда, но в упор

Блеснет и нам улыбкою прощальной.

***

Ведь только и уменья, что молчать,

не говорить ни прозой, ни стихами,

когда стучит о миску аполлон

звенящей ложкой,

только и уменья,

что не случиться вовремя, когда

слоны трубят, и золотые ливни

из хоботов струятся золотых

в подставленные лодочкой ладони –

но ведь живем, и песни нам звучат

с таких небес, которых не бывает.

Деталь унылых ночных размышлений о свойствах собственного разума и прочих органов миропониманья

этот топорный казарменный строй примитивного инструмента

предназначенного для пониманья происходящего и непроизошедшего тоже

годится разве что для аккомпанемента

грубым варварским песням – но не для музыки все же

***

Значит, надо идти, как по страшному минному полю,

осторожно ступать, постоянно бояться. Разве

можно о чем-то еще при этом надуматься вволю?

чувства испытывать? петь? нюхать прохладную розу?

Хрупки, как шар из стекла радужный, чувства и мысли,

их сожмешь в кулаке – и тотчас порезы, осколки.

Только надо ж идти, не стоять же, глядя на звезды,

посредине минного поля, апельсин деля на безвкусные ржавые дольки?

Подробности быта

Счастлив спящий в ночи – он с богами пирует на равных,

теченьем беседы влеком, чашей нектара храним.

Тот же, кто ночью не спит, тот трижды несчастен, поскольку

за ночь уже третий раз ест макароны, дурак.

***

Под тысячеглазым взглядом не так-то просто стоять,

руки по швам, ноги на ширине плеч,

молчание и слова равны и равны греху,

и не о чем плакать, не вспомнить – плакать о чем.

Живут человеки, а как там они живут,

не знают сами, не знает про них и бог,

лишь тысячеглазый кто-то следит непонятно что,

ведет из рожденья в смерть, ни звука не произнеся.

***

не в холодных и пасмурных снах а въяве сказать прощай

там где небо повисло и реки текут на берегу какой-нибудь горной

или вблизи океана или в компании шумной где разговоры, водка и чай

где никто все равно не услышит хоть бей в барабан тоски хоть дуй в отчаянья горны

да и мало ли что над нами какую имеет власть

почему живем кому доверяем чему придаем значенье

господи справедливый боже не мешай нам наговориться всласть

и сказать прощай не отвлекая друзей от беседы реки от их теченья

***

Странный покрой рукавов у этой реки, и темная в ней вода.

В них не поднять руки, тесно и горячо

плечам. Но так и живем, не снимая их никогда.

Можно было б еще – жили бы и еще.

Холодная в ней вода, медленные круги

непонятно с чего расходятся вдруг. И все же

мы бы жили еще – пусть не поднять руки,

пусть нелепый покрой, пусть прилипает к коже.

***

Но ведь должен когда-то сомкнуться круг, если это круг,

если же нет, то ведь должен он разомкнуться.

Не ищи, поутру проснувшись, птица, своих подруг –

мир справедлив и милостив – они никогда не вернутся.

Память вроде послания от того, кем ты мог бы стать,

если б летел со всеми, не отстал, не заснул невовремя.

Мир справедлив и милостив – оставит, что вспоминать

в чужом случайном краю краткими днями пустыми, пустыми ночами долгими.

***

был бы прок и в словах значь они что-нибудь

но выходит луна и зачеркивает по букве

то чем жили во тьме чем дышали на млечный путь

и расплетает фразы сплетенные словно руки

бесполезный предел обозначится сам собой

за словами дыра за дырой последнее слово

запятая за ним за ней архангел с трубой

и воскресший рыбак ждет своего улова

***

И тогда человек становится слаб и глуп,

сам себе не нужен и прочим не интересен,

и не те слова против воли с его срываются губ,

и не те слова звучат ему из от века знакомых песен,

и тогда становится все почти что совсем всерьез,

что противно устройству мира, да и вообще нелепо,

и тогда любая линия загибается в знак-вопрос,

и тогда любое движенье представляет собой лишь слепок

неподвижной мысли, схватившей за горло, злой,

не на жизнь, а насмерть норовящей молчать заставить.

Так вот и живем прежде, чем стать золой,

прежде, чем помахать рукой и вдали растаять.

***

Темная-темная ночь, холодная ночь,

чего не потрогать рукой, того не понять,

то же и воспоминанья,

их изменить – раз плюнуть, а вот же попробуй постичь,

что означал этот шелест, движенье, молчанье травы,

что и сейчас означает.

Темная-темная ночь, пустынная ночь,

гады морские, и те недостижимы в глубинах,

непостижимо умом то, что не тронуть рукой,

тем мы и живы, увы, тем мы, увы, и бессмертны.

Ночные раздумья об опасных причинно-следственных связях

когда бы старик со старухой ни вышли на берег морской

встречала их добрая рыбка к услугам готова всегда

от этого берег наш дикий объят необъятной тоской

от этого черные тучи и кончилась в кране вода

***

Так вот и нить вырывается вдруг из рук

и исчезает в небе вместе с воздушным шаром.

Дай, я скажу прежде, чем замолчать, напишу, сотру

и не скажу в результате. Так гори пожаром

эта прямая речь, двоеточья, кавычки, тире,

все, что туда не вместилось, и стерто, и нету в природе.

Так померещится что-то – и сгинешь в мертвом уже серебре

звуков, и знаков, и букв, которые существовали вроде.

***

Ох, не пой мне песню, сигнализация, ночная птица

не вполне мертвых и не очень живых сограждан,

не скрипи, не стучи входными дверьми, тоска, хоть и может случиться с каждым

то, о чем звезда говорит звезде, когда им не спится.

Пусть уж лучше молча глядит под окном человечий пес на луну человечью,

пусть холодный ужас, согревшись за пазухой, улетит выдохом,

даже если вернется вдохом,

а что не откликнутся те, кому сейчас хорошо, и не ответят те, кому плохо,

так о том ли речь, и молчанье, что, в общем, понятней речи.

***

так можно убегать вечно: еда на столе,

на кровати пестрое одеяло, возле лампы резвится муха,

никакой погони не слышно, как ни прикладывай ухо к земле,

как к небу ни прикладывай ухо.

***

Заезженный монолог-диалог звучит как старая пленка,

половина звуков исчезла, половина слов не слышна.

Дребезжанье уродует мысль, и чувство рвется, где тонко,

и в склеенных рваных местах больная звучит тишина.

Механический тянется хрип за каждой нотой, привычка

слышать не то, что звучит, все ставит не на свои места,

и выходит не кан-а-дискан, не с небом заветная перекличка,

а перебранка с судьбой, и по местам склейки истошно вопит пустота.

***

За окнами реки теченье,

уже невидимой, значенье

уже неясно многих слов,

и чувств названья – вот мученье –

ушли из памяти и снов.

Хлеб, шпроты, вилка, банка пива.

Уменье тосковать красиво

сошло на нет. Невдалеке

ночь в косы заплетает гривы

своих коней. И никнут ивы.

И плещется октябрь в реке.

***

Август, вечер, неожиданно все обретает смысл –

пиво, дурная музыка, ожиданье невкусной пиццы.

Юнкер Шмидт, измените настройки, остановите мысль –

из горячего дула, звеня крылом, вылетает, ликуя, птица.

***

Сердце, устав быть мотором, становится средством связи – односторонней,

непостоянной, с шумами, с гулким молчаньем, с помехами,

то к знакомому грустному голосу примешивается вдруг посторонний,

отвратительно-бодрый, и разражается идиотским смехом,

то невесть откуда прорвется внезапно фальшивая сарабанда

с беспощадным неровным биеньем нездешнего дикого пульса,

то сигнал пропадет, то возникнет когда уж и вовсе не надо,

то какая-то красная лампочка – прежде такой не бывало – загорится:

"не надо не суйся"…

ну да что ж во всем этом, зачем эти рваные нити, эти обрывки речи,

эти стонущие, кровоточащие, полуживые куски ощущений, чувств, пониманий,

к чему этот судорожный порыв сказать, и узнать, и услышать – вот прямо сейчас,

прямо здесь, не дожидаясь встречи

в узком влагалище лимба, в бесконечных извилинах плоти вселенской – беззвучных,
пустынных, лишенных и памяти, и названий.

***

Почти бесконечный почти что сон – до того, что даже шаги

по песку звучат отчетливо, как в кино,

неестественно быстро заживают царипины и синяки,

и, несмотря на жару, не скисает стоящее на столе уже несколько дней сухое вино,

плавный, не слишком веселый, и в любом мгновенье от любого чувства

неотделима тоска –

вот такое вдруг оказалось у жизни устройство.

И покой, и воля, и лишь немного жаль, что второй раз уже не посмотришь,

только это слегка

смущает, не позволяет отвлечься на чужой разговор

и порой вызывает легкое беспокойство.

***

влево глянешь там крыла горбатят спины

вправо протирают плеши нимбы

кто оглядываясь видит хоть руины

тот по крайней мере жил и то спасибо

***

Над водой почти стоячей канала,

под мостом, которого нет в природе,

так спокойно мыслям, лишенным тела,

так вольготно снам, избежавшим смысла.

Не сумевший вспомнить, понять, оплакать,

здесь обрящет то, чем владеть не может.

***

Руки за спину спрятать, в вечный сцепить замок –

не положит в них никто ничего, ни удач, ни печалей,

вот и делай с этой свободой что можешь, точнее, что уже смог,

поскольку она одна – что в конце пути, что в его начале,

она забивает уши, и не слыхать шагов

с их сбивчивым ритмом и слов с их невнятным звучаньем,

она притупляет зренье – вглядевшись, видишь лишь ковш,

протянутый сверху, наполненный бесхозным небесным чаем.

Вот так мы и блекнем, как птицы в больших городах,

вот так исчезаем, как лист сухой в поднебесье,

в угрюмой лагерной позе устремясь куда-то, где страх

рождает молчанье и тьму, не вспышки и сполохи песен.

***

выглянет месяц вынет нож из кармана

кто там в тумане бродит а не бродит там ни шиша

чем совершенней способ самообмана

тем мельче осколки на которые бьется душа

***

вино не пьется сон не снится

светила светят кое-как

кто в этой тьме заплачет птицей

тот прав как истинный дурак

молчит в саду верблюд железный

и Медный неподалеку

и лунный отсвет бесполезный

крадется в дикую строку

кто грезит лежа на боку

кто рыщет словно пес облезлый

неловко как-то встав над бездной

сказать прощальное ку-ку

***

И вот, значит, надо ждать, когда станет пусто, темно и смешно,

когда превратится в пунктир жирная злая черта и дальше в редкие блеклые точки,

когда зарастет полынью, лягушками зазвучит, в окно

ударит безликим ветром без имени осенней невыносимой ночью.

Наверно на дальних звездах каких-нибудь такие же есть места,

где темень и тишь, и горло сжимается бессмысленным страхом,

где постепенно в пунктир превращается жирная злая черта,

и деревья растут, возникая в осенней ночи из здешнего пепла и праха.

Подробности предпраздничного быта

Шум базарный, воздух сладкий,

тьмы ежат и медвежат,

сестры-музы-лихорадки

над добычею кружат,

то тик-так, то снова тихо,

ночь страшней, светлее дни,

фейерверки, да шутихи,

да болотные огни.

***

Вот ведь нет зверя упорней зимы, а все ж и она

утомится, ослабнет, ослабит стальную хватку

своих черных теней на смертельно-бледном снегу.

Голубей безголосье, бесплодье небес, неизвестные семена,

неизбежно когда-то ростками сквозь корявую эту строку,

сквозь смешную нелепую жизнь прорастущие. Как это, впрочем, ни гадко.

***

Бунт электричества, слепая злоба машин, огромное красное солнце

нагло садится в залив прямо у самых глаз, а не где-то на горизонте,

секундная стрелка часов переместилась в мозг и выводит там свои стуки,

это весна, апрель, зимние божества, наигравшись, заснули от скуки.

Это весна, апрель, зимний страх поменяв на весенний страх,

предоставлены сами себе, за самих себя отвечая,

мы и счастливы лишь тогда, когда боги спят и скучают

и нездоровая зимняя нечисть ядовито блюет в кустах.

***

кто-то выключает ветер

молча в небе гасит свет

на земле, под небом этим

то мы есть а то нас нет

***

беден язык, а хоть и был бы богат,

что им сказать, о чем промолчать не лучше?

вон луна: выглянет из-за туч, молча бросит таинственный взгляд –

и ведь не тайну хранит какую, а просто... на всякий случай...

***

Ни от чего нельзя отказаться, поскольку мы здесь в гостях,

все, что предложено, придется сожрать и сказать: "Спасибо, я благодарна,

мне было очень приятно".

Любопытно, однако, куда девают остатки: рыбьи кости, петрушки завядший пустяк,

зачерствелого хлеба краюшку... собственно, это единственное, что пока еще непонятно.

***

это примерно то же что пытаться вдеть изъятую из иного существованья нить

в игольное ушко июньского жаркого дня в глубине которого намек на счастье

кажется спрятан

да только чем же еще заниматься какими движеньями жить что тайно хранить

пока не окликнут внезапно не протянут ладонь и все это вернуть не попросят обратно

***

Сплошное то-се, однако, и ничего сверх того.

Кто ходит, не ведая страха, по этим зыбким пескам,

Тоску укротив и печаль приручив, чтобы ела еду из ладони,

Тот занят своими делами, своими словами не с нами он говорит.

Да где ж нам тягаться? Что, напрягшись, взять да понять

В цветах или звездах, в движенье песчинок и капель,

Когда ничего сверх того, что камнем на сердце лежит,

Не водится в свете, и скользкая мерзкая тварь

Не выпустит, нет, из бессмысленных жгучих объятий.

***

не тождество но соприкосновенье

а все ж внутри естественней чем рядом

звучащий образ черт не разобрать

да черта ль в них они почти случайны

неразличимы стерты расстояньем

и временем обуглены вот так

в песке бескрайнем в пыли бесконечной

в ушах звучит не шепот вой и шелест

ночей и дней чей путь пролег так мимо

и за спиной один лишь след и скоро

его песком и пылью заметет

а мог бы быть казалось бесконечен

***

Все длинней расстоянье между следами – сначала шаг,

потом много шагов, потом от края земли до другого края.

Вроде, во сне все проще, чем наяву, а не дотянуться никак,

не протиснуться ни всерьез, ни даже как бы играя,

сквозь пространство, поросшее диким мутным стеклом,

и видно сквозь него только как корчатся тени,

вытекая из сна, обретая форму в грядущем или в былом,

обрастая плотью песчаных холмов, замерзающих рек или гнущихся на ветру растений.

Может и есть на свете что-нибудь, что возникло другим

способом, и надо бы сделать что-нибудь, чтобы проснуться –

только куда ни вытяни руку, на расстоянье вытянутой руки

звенит и бьется стекло, и снова срастается, и только к нему позволено прикоснуться

***

вот так и затянет небо холодной бессмысленной дрянью что таится обычно

на дне человеческих душ

(это кто ж их так взбаламутил какого я не заметила урагана)

вот тогда и останется уповать на великий потоп и великую сушь

которые всех уравняют и равно всех вознесут до небес

и равными низринут с небес и карлика и великана

и смотреть бестрепетно как между туч проходит луна

о которой мы столько знаем и ничего не знаем

то исчезая то появляясь становясь почти совсем не видна

как голова пловца как летучая странная мысль ночная

***

Тот, кто костлявым жестким хребтом проерзал дырку в ткани небес,

уже не вернется заштопать ее, он в этой прорехе и сам исчез,

и что теперь делать? – хоть волком вой, хоть шкурой овечьей дрожи и блей,

хоть книжку открой где придется и вслух зачитывай перечень кораблей…

а если посыплются в эту дыру луна, и звезды, и тел кутерьма

астральных, свой путь потерявших в ночи, обнявшихся в страхе, сошедших с ума,

тогда и останется в мире немом, в молчанье пустом, в запрокинутой мгле

никем не дочитанный список чужих, забытых и мертвых уже кораблей.

Деталь печальных ночных размышлений

Сильному хочется победить мировое зло,

слабому хочется встать поудобней, да в руку весло –

чтоб отчетливый миру стал виден бицепс.

Только прыщ на заднице ничего не хочет сказать,

никого победить не хочет, никому ничего показать.

А ведь именно к этому идеалу так хочется устремиться.

***

Страшно представить себе: холодный бесстрастный глаз

онтологическим взглядом отовсюду смотрит на нас,

изучает, сверяет, фиксирует жизнь и смерть...

страшно и, в общем, обидно: не на что ему смотреть.

***

черный ветер застыл над пульсирующей водой

так и гляди в окно пытаясь вспомнить как выглядит небо

когда ты счастлив когда все чувства свидетельствуют что живой

когда с целым миром играешь отважно в жил-был-не был

а уж что там вправду стоит за этой игрой

за этой строкой судьбы написанной наче-

рно хоть прищурься хоть вовсе глаза закрой

никогда ничего не увидеть никак иначе

***

В шуме листвы перестанут слышаться голоса птенцов,

прикосновеньем к лицу перестанет ощущаться свет,

так и наступит осень, старость, в конце концов

что-то еще непонятное, чему пока и названья нет,

и не сойдешь ведь с этой тропы, проторенной до дыр,

до пустоты бессмысленной, до отчаянья, до погасших звезд,

как ни меняй очертанья, напрягая мышцы ладоней, икр,

шею, плечи, соски, вытягиваясь в полный рост,

сжимаясь в комок беспамятства, расползаясь в словесный пласт,

растекаясь вдохом и выдохом по склонам гор, по руслам ручьев,

и никакая сила не восстановит нас

в прежних правах и формах, не продлит куда-то еще.

***

Все отчетливей проступает бледность березы, все глуше бьется сердце сосны.

Не то, чтоб всему свой срок – но ведь как-то сопряжены

все со всеми движенья, помыслы, крови ток, перестук сердец,

покуда не спето, не сказано, не назначен покой, не обозначен конец.

Вряд ли кто пойдет воевать за печаль-тоску, вот разве только за вкус

запретных ягод – не собранных, даже не зревших, но выученных наизусть.

Подробности быта

Прошли дожди, однако опоздали –

на всей земле завяли помидоры,

и линия тугая горизонта

иссохла и прогнулась в никуда,

померкли выси и поблекли дали,

лишились тайн глубины и просторы,

но главное – завяли помидоры,

томатного не будет больше сока,

а будут только пиво и вода.

***

Маленький бледный февраль, подпрыгивая и злясь,

убежал на запад – и дальше – куда там ему предназначено.

Имена и числа большую над нами имеют власть:

календарь, зажав в зубах карандаш, редактирует задним числом

то, что прожито бегло и начерно.

***

Зимней порой, когда не сладок ни мед, ни голос кастрата,

соки замерзших деревьев не движутся, сосны не снятся,

звезды звенят в небесах, как льдинки, и быстрые кони,

огнедыша, из жизни скрываются в сказки,

зимней порой, весной календарной, мартовской ночью,

когда огонь не огонь и воздух почти не воздух,

когда вся жизнь – лишь книжка, да пить из бокала,

теплой водой бездумно вино разбавляя.

***

Не текут, стоят, дрожат, как желе, в стволах вязкие соки,

не прорастают из мерзлых болот трепетные камыши и осоки,

мерзкой жижей полны выбоины и водостоки,

солнце встает, но где-то там, на востоке.

***

Даже забывший свободу зверь – случай странный и редкий –

может пропасть из клетки, испариться, раствориться в воздухе, что ли.

И останутся в клетке

какашки, объедки

и человечий вечный запах неволи.

случайное ночное открытье

ага вот и стоило думать мыслью терзая лоб

разгадывать тайну сияния и свеченья

вещество звезд состоит из магических слов

изъятых из языка для сохранности их значенья

Еще подробности быта

Кризис жанра однако... Это я про попытку навести порядок в квартире.

Да и в жизни вообще. Может, плюнуть на все? Это ж здравая, в общем-то, мысль:

посчитать, что ничья. В смысле битвы за орднунг.

Не ноль-ноль, но, допустим, четыре-четыре...

Вот тогда и в непарных носках, и в нечетности тапок

обнаружится тотчас их правильный, истинный смысл.

***

Давайте я слово скажу,

пока меня слышно, пока

мир создан из вещества,

где распространяется звук.

Не то чтобы жалобный вой,

не то чтоб томительный плач

мне кажется нужным вплести

в звучанье природы вокруг,

напротив – мне чудится, что

вокруг не хватает любви

и счастья, и лишь потому

свой жалкий бессмысленный вой,

свой тихий и горестный плач

в чуть слышный включу контрапункт

к грохочущей теме весны.

***

Чужих шагов не приладишь никак хоть на миг к пути своему

и сам себе не скажешь прости и не махнешь рукой,

но из своей непроглядной тьмы смотришь в чужую тьму,

и чудятся в ней то движенье, то звук, то легкий запах морской.

***

Скажи словами все, что не можешь больше хранить внутри,

это пускай, что без этого опустеет горло и опадут сосуды,

зато мир наполнится смыслом, засияет, забьется ликующей кровью, и тогда смотри,

как расцветает, пусть и гаснет потом тобой совершенное чудо.

Скажи словами, вынь из себя, преврати в ничто,

этим жизнь прирастет, этим умножится сила тех, ради кого и дышим,

и станет пусто внутри и холодно, и пустой

выдох без сомнения и тоски вслед за словами отправится, как соглядатай лишний.

***

Здесь должно быть море, а пахнет пивом, прогорклой водой, мочой,

освещается эта часть мира тусклой электрическою свечой,

в потолке таящейся, в дальнем правом углу,

ходит вверх и вниз кабина, свою везет полумглу,

человечий дух, чужеродный звериный след,

никому не известно, куда пропал и когда потерян предназначенный этому месту свет.

Так сидим в углу, невесть от кого таясь,

покуда неведомый зверь не заскребет, приближаясь, когтями,

не задышит все явственней, придвигая черную пасть, –

сидим, собираем нелепый, кем-то оставленный пазл

с давным-давно потерянными, утраченными частями.

***

Иди за мной, – говорит путеводная нить, – и будет тебе жизнь, пусть и взамен свободы.

Иди ко мне, – говорит путеводная в небе звезда, –

и будет тебе не знаю что, но тебе оно очень нужно.

И путеводная птица поет, что синица ей имя в руке,

и путеводная рыба идет в глубину, вспенивая воды.

И остаешься стоять как дурак, не понимая, куда идти,

и не молчишь, не грозишь кулаком, а только шутишь натужно.

***

Когда называешь, названное начинает быть,

когда умолкаешь, скукоживается в анабиозе –

такое устройство мира годится стихам и прозе,

но вовсе не человеку: мчащийся во всю прыть,

лишь на миг забудь про него, перекувыркивается через коня,

мгновенно остановясь, и тут же ломает шею.

Вот так и живем, то веселее нам, то страшнее,

и все привычнее метаморфозы ночь от ночи, день ото дня.

***

воздух которым дышим меняет запах и вкус

холодом веет в гортань в альвеолы в сердце холодеют слова и взгляды

мелеет река-океан по которой плывем вот и сбрасываем потихоньку груз

меньше осадка авось приплывем куда-нибудь куда казалось что надо

***

Память о счастье раздвигает колени девам, сужает мужам зрачки,

приставляет лестницу к небесам и роняет вскарабкавшегося на камни,

а ведь хрен припомнит кто-нибудь, что значили понятные когда-то значки,

черные закорючки на белом листе, черные птичьи тельца под белыми облаками.

***

Плыть по теченью, брести по песку, садиться там, где хочется сесть,

и встать, когда надоест сидеть, и знать, что приду куда надо, никуда не денусь...

Но стоит вдруг увидеть вещи такими, какие они есть,

и жизнь тут же теряет целостность, взамен приобретая ценность

сломанной статуэтки, старинной по самое не могу,

уродливой чашки, хранящей касанье губ, давно уже мертвых, истлевших,

апельсиновой корки, бесцельно пылающей в белом снегу

чем бессмысленней, тем драгоценней. И смотреть в пустоту и молчать

все естественней, да и все легче.

романс

Не здесь мы встретились, не здесь и разойдемся.

***

Где-то там, вдалеке, давно,

где окошко светится маленьким желтым квадратом,

где стоит на столе недопитый чай, крутится недосмотренное кино,

там в кощеевом яйце памяти кто-то что-то когда-то спрятал

не от кого-то, не от меня, просто так, потому что где оно – все равно.

Что припомнится вдруг, что забыто прочно,

что там было, чего и не было – все одно.

Вот и светится желтый квадрат – не нечаянно, не нарочно,

просто светится. Где-то вдали. Давно.

***

одно бы болело и рвалось на части и замирало от беспокойства

другое бы пело от счастья любило не подвергалось ни порче ни тленью

а ведь есть же наверно миры где такое устройство

организма не вызывает ни у кого изумленья

***

Времени больше нет, оно превратилось в муссоны,

в пассаты, в плывущие в небе звуки бесхозной речи,

время было во времена плывущих друг другу навстречу

материков, теперь возлежащих сонно

на положенных им местах, и брезжит вдали путеводно

не маяк, в мерцанье которого тоже билось, пульсируя, время,

не летящая нежная птица, но насмешливых звезд жестокое племя.

Впрочем, хотя тебя нет, ты поступишь со мной так, как тебе угодно,

и это не вызывает протеста, хотя и должно бы, есть

в этом даже что-то понятное, хотя и страшно, конечно, –

но лишь это дает мне право прожить мгновенье беспечно,

не таясь, не заглядывая в пустоту, существуя только сейчас и здесь.

***

Бледное брюхо бледному свету луны подставляет уснувшая рыба,

так ей удобнее плыть в безысходность и тишь, так вот и мы бы могли бы

все переплыть, ни о чем не мечтая, не ведая веса и меры

воздуха, соли, воды... Это просто слова, их случайный набор – для примера.

***

...вот и встаешь не то чтоб со всем народом, а просто не с той ноги,

в полосатых носках, сутулясь, всего на свете страшась,

и понимаешь – не видно вокруг ни зги,

и ты сам этой тьмы дрожащая малая часть.

и тогда уж нечего делать вовсе, вот разве что песни петь,

да стихи писать, да любить друзей, покуда можно любить,

зная, что засияет когда-то свет, обретет очертанья твердь,

небо станет отдельным, отдельной любовь, ни к чему не сможешь ее применить.

***

Там, за шершавой поверхностью пустоты,

где карандаш не оставляет следов на бумаге,

уже не предашься отчаянью, не наберешься отваги,

не вспомнишь слов никаких, ни с кем не станешь на "ты",

но и по эту сторону точно так,

вот и болтаешься, не наблюдая никаких отличий,

между мирами, лишь крик разбирая птичий,

как не вполне понятный, но хотя бы знакомый знак.

***

из снов стариков выплывает плывет над землей густой запах не то валерьянки

не то керосина швы обработанные с изнанки

по старинке с ненужным тщаньем у этой жизни зачем когда коротка

нужность предмета пригодность к ношенью и слово

тоже уходит из памяти как называлась обнова

только наметка у швов остается обметки зигзаги ошметки тоска

***

что ни храни в душе до поры настанет же время уборки

и сколько тут обнаружится вдруг пыльного давнего хлама

чужое забытое достойное лишь пылесоса и хлорки

а тоже ведь вечности хочет и быть норовит в углы забиваясь упрямо

***

Неужели и вправду были соловьиные переливы,

непонятное, что входило в состав крови, – томленье? изумленье? стыд?

Вот наступит зима, снег обманет нам зренье, слипаясь и тая на веках,

заколдует нам слух скрип когтей, скользящих по льду.

Человек человека

влажной вздыбленной шерстью приветствует, нервным оскалом – и воем тоскливым

о любви под луной говорит.

***

Не тогда, когда натыкаешься сослепу в темноте

на что-то, чего не боялся прежде, и воешь от страха,

не тогда, когда день коротким кажется, а ночь бесконечно длинной,

старость это когда начинаешь экономить чувства, храня их на черный день –

пусть пока полежат в шкафу аккуратной стопочкой, остро пахнущей смертью

и нафталином.

***

Чем ни наполни эту случайную пустоту,

то в ней и сгинет, и потеряет имя,

"в какую сторону идти", – спросишь и в ответ услышишь: "не в ту,

в какую идешь", и что там брезжило искрами золотыми,

что там сияло отчаянной голубизной,

реяло, веяло, не смущалось банальностей и повторений,

все потеряло имя и смысл, как южный полуденный зной

питерской ночью январской. Огонь не возникнет от тренья

слов о слова, о зернистую зыбкую ткань

их неправды и тайны, что прекрасней их, то окажется их и гаже.

Видишь – бесполые, полые, голые – это люди живут, вот меж ними и встань,

не иди никуда, ни в какую сторону, потому что придешь сюда же.

***

в горле сухие шкурки непроговоренных слов

сердце стучит о пустом все больше о важном все меньше

тащит зима-простуда неводом свой улов

будет варить уху и ложкой большой помешивать

***

Снег хлопьями, мертвый штиль, страшная мутная тишь –

так выглядит ночь, когда нечего больше сказать.

Ничто не кончается, все скрывается мглой и живет само по себе, покуда ты спишь,

своей бесконечной жизнью. Не гляди ни вперед, ни назад,

не гляди в себя, там нет ничего, оно

превратилось в снег, в тусклую мглу, оно таится, молчит,

может выйти из сна, но не выйдет, может заглянуть в окно,

посмотреть, как ты кладешь бутерброд в свою пустоту в принадлежащей ему ночи.

***

Все происходит в точном соответствии замыслам – вот бы понять кого –

чадит свеча, протекает бочка с вином, исчезают поодиночке и совокупно

птицы из неба, из моря волшебные гады,

и все, что тебе говорило "ты здесь, ты живой",

никуда не утрачено, но утерян логин и пароль, и оно – увы – недоступно.

***

кто здесь? никто здесь, никого стережет конвой,

ничто хранится в коробке с детскими чудесами,

в мертвое время мертвой стучась головой,

плачет ноябрь ледяными живыми слезами.

***

Поспеши заполнить собой пустоту,

дыру во времени, устранить

пробоину, соединенья сбой,

спрясть, разорвать и поправить нить,

поспеши, покуда в мире не наступила тьма

со своими законами, стаями остервенелых снов,

раздирающих в клочья разум от краев до самых основ,

уносящих душу туда, куда не может уйти сама.

***

мы ведь тоже можем не петь как птицы молчать о тайном хранить торжественную немоту

если скажем испортилась клава в лабазе кончились ручки

во всем мире исчезли карандаши

если сидишь на ветке роняя перья в клубящуюся снежную пустоту

если в морозном стекле не оттаять просвет для взгляда как туда ни дыши

***

Впавшее в спячку сопит зверье,

во сне повторяет житье свое,

мгновенья движутся, не спеша,

туда-сюда, совершают круг.

Затем и теплится в нас душа,

чтоб то забыть, то все вспомнить вдруг.

***

то что умеет катиться покатится лишь толкни

то что не может двигаться будет лежать без движенья

время над нами не властно так же как мы над ним

вот и приходится проявлять взаимное уваженье

***

В такие ночи не следует глядеть в глаза

тому, во что веришь днем – не потому, что ложно

оно, а потому, что во тьме против все то, что при свете – за,

внутривенно во тьме все то, что при свете дневном подкожно.

В такие ночи, когда почти уже не видна

линия нашей жизни на ладони неба и не на что бросить взгляд за стеклом оконным,

медленно и угрюмо созревает черная тишина

внутри, обретает форму – и вдруг лопается со звоном.

***

Как духи бестелесные, лукавя,

готовы указать нам путь неверный,

как ветер ночи, звездами шурша,

готов нас подхватить и мчать, играя,

куда-нибудь, где нету ничего,

а после взять да и вернуть обратно:

"ты видел все, попробуй, позабудь", –

так мы и сами говорим словами,

которые не вводят в заблужденье

лишь нас самих, и то при свете дня.

***

По эту сторону мертвецы хоронят своих мертвецов,

по ту – живые хоронят своих живых.

Непонятно, что правильнее – в конце концов

хтоническим нелюдям все равно кого

встречать в безразмерных краях своих.

На этом берегу только волчий вой,

и на том берегу лишь тоска и муть,

а меж ними звенит воды серебро,

и монета-луна становится на ребро,

ни орлом, ни решкой не падает: в завтра не заглянуть.

***

Когда надежды слабое дыханье

прервется, и бесцельная луна,

мерцая, закружится в небосводе,

запахнет тиной, илом, чем-то вроде

прокисшего дешевого вина,

прогорклой мути, поднятой со дна

забытых чувств, и на пути к свободе

душа, таясь, заговорит стихами,

уже почти совсем и не слышна.

***

Не говори мне, птица, свое ку-ку,

там, в сосновых лесах, мы по разные стороны пенья,

в разных – прошу прощенья за пафос – мирах, что встало в строку,

то и сказано, в общем, хоть связь словес и распалась на звенья,

и чего ж выпендриваться, бойся, проси и верь,

лисьим мети хвостом, вой испуская волчий.

Падает мертвый свет, как затравленный зверь,

в сухую серую пыль с серого неба, молча.

***

и не скажешь "не ведаем что творим"

потому что ведаем потому что снасти

пригодились именно на это знанье

этим знаньем тяжкие мешки полны

за добычей чудной нездешней птицей

за ее сверкающим опереньем

мы чеканя шаг начинали путь

кто устал в пути кто почти что умер

кто остался жить в чужеземных странах

остальные съежились постарели

потеряли ум стали злей и гаже

но не скажешь "не ведаем что творим"

ты пернатое чудище мерзкий морок

вся в парше и слизи – ты наша доля?

нежность чудного оперенья

нам пригрезилась? для чего?

мы набили мешки добычей –

тленом прахом зловонной смертью

и несем ее проклиная

и никто не дойдет до дома

и сказать не имеем права

что хотели совсем иного

и не ведаем что творим

***

снять очки не искать бы подсказки указки

пролистать предисловие текст эпилог

не затем же придумана жизнь чтоб рассказывать сказки

и назначена смерть чтоб порой обновлять каталог

***

от темноты и страха не помогут ни аспирин ни панадол

не спасут ни друзья ни звезды ни все что можно потрогать

так всю жизнь и бредем за дырявый черный держась подол

видя только огромный зад загораживающий дорогу

Деталь зимних ночных дидактических размышлений

...а как надо о чем подумать – так сразу наморщим лбы

и ну стучать по столу костяными холодными пальцами без перчаток...

перевернув прочитанную страницу судьбы

странно все-таки помнить о ней лишь шрифт и количество опечаток.

***

откликом на почти молчанье на почти что беззвучный крик

возникают образы из почти небытья

обрастают почти что плотью и руки их

нас над бездной держат к губам поднося питья

почти реальный стакан из живой воды и мертвой воды

из непролитых слез и морской воды и пролитых слез

и поди различи что в пустоте пропало а что возникло из пустоты

что отражается в глупом зеркале а чему почему-то отразиться не удалось

***

...и смотрит через плечо на слова, которые мы выводим,

и внимательно слушает, как мы дышим,

и видит, как перламутровый воздух,

пробежав сквозь гортань, сворачивается в груди

в мерцающий шар, звенящий, как колокольчик,

пульсирующий несказанными словами,

разбегающимися по сосудам. Чем бы

мы ни дорожили, об этом пора молчать –

сказанное, отделясь от нас, становится частью мира,

чужой и дальней, уносимой недобрым ветром,

тонущей молча в холодной воде каналов,

уже не кричащей "спасите", к нам не тянущей руки,

принадлежащей только тому, кто с подробным вниманьем

смотрит через наше плечо на слова, которые мы выводим,

слушает, как с прощальным смолкающим звоном

перламутровый воздух взрывается в нашей груди.

***

страшный медленный взмах крыла и наступает ночь

замедляются вдох и выдох и сердце почти не бьется

и уходит черное небо из-под ног онемевших прочь

ускользает из онемевших пальцев и лишь над головой остается

и в этом небе звучат бессмысленные слова

и в мире нет ничего кроме этих бессмысленных слов

за исключеньем подушки по которой мечется голова

покуда душа в безголовой собачьей тоске мечется по асфальту снов

***

все превращается сразу во все и всему кладет свой предел

цвета превращаются в цвет тьмы и мертвая зыбь

и все неровности почвы становятся небом безмолвным и жутким

смотрит само в себя чудище злое по имени ночь смешение снов кошмарных и тел

которые если уж очень им повезет к утру отделятся друг от друга

и обретут свои очертанья еще на сутки

***

Это сколько сажи и копоти вылетит в небо, пока разгорится огонь,

победно трубя, в себя принимая все, что в него ни бросишь…

эх, кабы знать, что получишь, когда о чем-нибудь просишь,

так и молчали б, как рыбы, по дну пробираясь тайком,

чтоб никто не почуял случайно ни отзвука помыслов тайных,

чтоб никто не подкинул в кроткое тихое пламя сухих березовых дров,

и смотрели бы немо сквозь толщу воды, почти ничего не видя, как облако пролетает

между звездами, об острые их лучи края обдирая в кровь.

***

И идут по грязи к заливу, сомкнувши шерсть,

расходуя жизнь, приобретая ненужный опыт,

вереницы крыс, созвездия муравьев, тьмы тараканов, хитин дребезжит, как жесть,

плач сливается с шагом, с топотом – шепот.

Не стоит глядеть назад – незачем и невмочь,

пустота за спиной, под ногами грязь, впереди ничего не светится.

Я с вами, зверье мое, в эту вечную ночь

иду, не оглядывайтесь – можно дотронуться на ходу,

                                можно вместе взглянуть в небеса, где висит подобие месяца.

***

Каждую ночь деревья шумят листвой,

будто что-то сказать пытаются, и все, видать, об одном,

и каждую ночь кто-то в черном бросается в море

и исчезает из виду, во сне я верю – живой,

он просто плывет и вскоре

достигнет берега. В споре

всегда побеждает слабый – то же в споре яви со сном.

А потом становится виден небрежный эскиз

чужого берега, чужого солнца и чужого мира,

затихают деревья, и смесь электричества и тоски

буквы складывает в слова и бежит по жилам.

***

вплоть до утраты общего языка,

вплотную к отсутствию в этом пересеченье знаков.

искажены очертанья, прервались линии, в черном небе тоска

кружит как ворон, глядишь – и схватит. не одинаков

предназначенный распавшимся ржавым звеньям итог, удел,

океаны безвестные и беспросветная осень –

и тем более: не кричать, не плакать, не вспоминать, что сказать хотел,

а спокойно исчезнуть, словно тебя и не было вовсе.

Фрагмент романса

и не случится ничего хотя висишь над бездной
хотя добычу усмотрев крылатый зверь кружит
пока в холодную ладонь струится свет небесный
ложится горкой золотой и как птенец дрожит

***
Корабли пройдут, самолеты, рыбьи косяки, заблудившиеся птицы,
все пути замкнутся, лишь ты останешься в центре их неподвижно,
не деля пространство на караваны, стаи и вереницы,
не читая следов, не отличая, где звериный, где леший, где лыжный,
неподвижно останешься на исходе ямба, на краю хорея,
глядя только внутрь себя, не в небеса, не на землю,
где бы ни был тот, за кем, невесомо рея,
молчаливо зрея, следит душа, ничему иному не внемля.

2007 г.